=ПАВЕЛ ЛУСПЕКАЕВ И ЕГО КОВАРНАЯ “ГОСПОЖА УДАЧА”=

После визита в Ленинград знаменитый Лоуренс Оливье говорил: “В России есть один актер – абсолютный гений! Только фамилию его произнести невозможно”... Эта непроизносимая фамилия – Луспекаев. Позже Павла Луспекаева, уже безногого и безработного, Олег Ефремов стал уговаривать переехать в Москву и поступить в “Современник”. “Олежка, дорогой ты мой человек! Ты посмотри на меня внимательно! Да если ТАКОЕ выйдет на твою сцену, весь твой “Современник” рухнет!”…

НЕВОЗМОЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

“Аристарх, договорись с таможней!”, - усмехнулся Абдулла. Аристарх немного промахнулся, и пуля, которая должна была навеки успокоить мятежного Верещагина, только рассекла ему бровь – глаза лихого таможенника налились яростью. Этот эпизод был придуман прямо в день съемки – дело в том, что на площадку актер Павел Луспекаев явился с ножевой раной на лице (последствие ссоры с местными жителями в ближайшей пивнушке), и никакой грим не спасал… Такой уж Луспекаев был человек: удивительно еще, что он смог дожить почти до 43 лет. Мальчишкой, в родном Луганске, он отчаянно дрался, так что однажды получил раскаленным металлическим прутом в лицо – меньше, чем в сантиметре от глаза. В шестнадцать он убежал из дома в партизанский отряд – шел 1943 год… В одном из разведовательных рейдов Паше пришлось часа четыре неподвижно пролежать на снегу, и он сильно обморозил ноги - с тех пор кровь по сосудам уже не могла проходить нормально. Ему бы сразу как следует пролечиться, да некогда было – война! А потом в ближнем бою Луспекаева тяжело ранили в руку разрывной пулей. В саратовском военном госпитале ему уже вкатили наркоз – ампутация казалась единственным способом сохранить юноше жизнь. Каким-то немыслимым усилием воли Паша выплыл из беспамятства и не позволил хирургу дотронуться до своей руки, пока тот не поклялся попробовать обойтись без ампутации. И ничего, зажила рана, даже следа на Пашиной руке почти не осталось!

Когда на ногах появились незаживающие язвы, Луспекаеву было тридцать. “Газовая гангрена, последствие юношеского обморожения ног”, - сказал врач. И на этот раз ампутации избежать не удалось. Правда, хирурги надеялись обойтись малыми потерями, но привело это только к тому, что “резать” Пашу пришлось по частям: сначала ампутировали пальцы одной ноги, через месяц – пальцы другой. Спустя некоторое время – всю стопу одной ноги. Потом – другой. Товстоногову Луспекаев написал: “Дорогой мой Георгий Александрович! Должен вас огорчить, я никогда не буду вам врать. Театр любит сильных и здоровых людей, а на меня рассчитывать нельзя”. Он мог бы вообще никогда не встать, если бы не министр культуры Фурцева: она выписала из Франции дорогущие лекарства и добилась изготовления специальных протезов.

Луспекаеву выписали обезболивающий наркотик пантопон, и около года он жил в полубреду. “Мне противно держать перо и что-то писать, но я должен записать, что в течение суток уколол что-то около 16 кубиков. Я погряз в этой мрази и хочу, чтобы быстрее наступил конец”, - записал он в дневнике и тут же решил бороться. “Люди! Я боюсь даже верить, но через три часа будет трое суток, как я сделал последний укол. Муки адовы я прошел… Терплю! Через восемь часов будет четверо суток. Вымотало страшно, ничего не ем – ослаб, ужасно устал. … Да, да! Поборол! Самому не верится! Пантопончики – тю-тю! Будь они прокляты”. Луспекаев действительно был способен на все, даже на невозможное!

1968 год. Съемки “Белого солнца” проходили под Махачкалой, в районе песчаной горы Сары-Кум. Барханы, курящиеся под порывами ветра. Никаких растений, дающих тень. Изредка пробежит, загнув хвостик, ящерица-круглоголовка - другой живности здесь нет. От гостиницы до места съемок проехать нельзя ни на чем – колеса вязнут в песке. Каждый день полкилометра туда и полкилометра обратно, черепашьим шагом, утопая в барханах! Кто-то из каскадеров смастерил для Луспекаева очень крепкую, удобную и красивую палку. На нее-то актер и опирался, вышагивая по пустыне, а еще – на плечо жены Инны. После съемочного дня Луспекаев шел на берег Каспия, разувался, опускал ноги в воду и сидел часами: боль понемногу уходила. Иногда он привязывал к тому, что осталось от его ног, металлические плавники и уплывал от берега километра на два. “Паша, а если утонешь?”, - говорили ему. “Утону – вспоминайте”. “Ты просто невозможный человек!” Впрочем, “невозможным” его называли всю жизнь.

1960 год. “Паша, - уговаривал его представитель администрации БДТ перед официальным приемом на гастролях в Варшаве, – держи себя в руках! Не пей! Совсем не пей! Паша, подумай, ведь там будет министр культуры Польши! Бога ради, давай обойдемся без международного скандала. И никаких драк – ну пожалуйста, ну умоляю! Просто сядь скоромно в уголок и молчи! Было бы идеально, чтобы тебя там вообще никто не заметил и не запомнил, ты понял меня, Паша?!” Но быть незаметным – это выше Пашиных возможностей! Попробуйте предложить остаться незамеченным Гулливеру, собирающемуся навестить страну лилипутов. И, конечно, стоило Луспекаеву войти на этот чертов прием – в светлом костюме цвета кофе с молоком, в бабочке цвета шоколада, рост непомерный, в плечах – косая сажень, глаза яркие, горячие – все, начиная с польского министра культуры, стали смотреть в основном на него одного. А после пятого тоста Паша во весь свой богатырский рост вдруг поднялся из-за стола и ... “О-о-очи че-о-о-рные! О-о-очи стра-а-астные!” Рванул на себе крахмальную рубаху вместе с бабочкой, раскинул руки! Ну не вынесла его горячая душа, потребовала песни! Впрочем, обещание свое Паша помнил твердо и от драки, равно как и от международного скандала, в этот вечер старательно воздерживался. Кончилось тем, что подрались … две польские оперные певицы. Вцепились друг другу в пышные прически (а все потому, что Луспекаев недвусмысленно подмигивал сразу обеим).

Да что там невольно спровоцированная драка оперных див по сравнению с тем, что Паша устроил на гастролях в ГДР! Немецкие актеры пригласили ленинградских коллег в гостиничный ресторан, заказали бутылочку шнапса. Луспекаев шепнул Олегу Басилашвили: “на такую компанию, да одна бутылка! У нас там еще осталось в номере-то? Принеси, будь добр”. Басилашвили принес. Паша взялся говорить тост: “В замечательном городе Берлине, чистом, красивом, где даже в гостиничных номерах – легчайшие пуховые перины”… И так далее, и тому подобное. Закончил неожиданно: “Моя бы воля, построил бы вас в ряд, вывел в чисто поле, и из пулемета, из пулемета”. Конечно, переводчик, как мог, спасал ситуацию, но вот лютого луспекаевского взгляда, устремленного на хозяев, было никак не скрыть. “Ты невозможный человек, неуправляемый, непредсказуемый, совершенно дикий”, - выговаривали потом Луспекаеву. “Ну не могу я слышать их поганую немецкую речь! - оправдывался Паша. - С самого 43 года не могу. Уж вы меня простите, дорогие мои!”.

КРОВЬ, ГОРЯЧАЯ В КВАДРАТЕ

Что может быть взрывоопаснее, чем смешение армянской крови с казацкой?! Отец Павла – мясник Багдасар Гукасович Луспекаев - был родом из Нахичаваня, мать - Серафима Авраамовна, в девичестве Ковалева – с Дона. От нее Павел взял высокий рост, стать, горластость и прямодушие. От отца - горячий нрав и неистребимую склонность к загулам. Жить разумной, размеренной, распланированной жизнью он не умел - так же, как, к примеру, не умел ходить по канату. Сама прямая линия была для него невыносима: Луспекаев передвигался исключительно зигзагами. От безудержного, безобразного разгула – к таким же безудержным слезам раскаяния, и обратно. Олег Басилашвили, друживший и соседствовавший с Луспекаевым по лестничной клетке в Ленинграде, рассказывает, как однажды уговаривал Пашу бросить пить. Тот выслушал, покивал разумно, обещал завязать. Но не прошло и нескольких часов, как Басилашвили нос к носу столкнулся с крепко выпившим Луспекаевым в ресторане. Олег Валерьянович укоризненно покачал головой, Павел взбеленился. Слово за слово, и вспыхнула страшная ссора, так что Паша даже запустил в друга невесть откуда взявшимся ножом. Слава Богу, не попал – нож вонзился в стену. Ночью Луспекаев покаянно стоял перед Басилашвили на коленях, и никакая сила не могла заставить его подняться – даром что друг-приятель уже давно все ему простил.

Таких историй про Луспекаева существует множество. Например, вот эта: 1946 год. Девятнадцатилетний Луспекаев – тощий, нелепый, невероятно талантливый студент Щукинского училища. Но однажды профессор Зубов влепил ему по мастерству вместо пятерки четверку. Оскорбленный Паша поехал скандалить к Зубову на дачу. Пока добрался – ночь на дворе. Стал стучать кулаком по воротам, переполошил соседей, кто-то выскочил с берданкой… Через час перед сердитым Зубовым коленопреклоненный Павел слезно голосил: “Отец родной, прости! Ты для меня дороже всех, я за тебя землю есть стану”, - и, недолго думая, отправил пригоршню чернозема в рот. “С этим студентом просто невозможно работать”, - жаловалась чопорная, пожилая учительница танцев. Она ведь не знала, что у Луспекаева болят ноги, и без конца делала ему замечания: “Легче, молодой человек, легче прыжок”. Павел застенчиво улыбался, басил: “Спасибо, мамаша! Постараюсь” и по-свойски хлопал ее по плечу. Он всегда и со всеми разговаривал на “ты”. Ну как такого, пусть даже очень талантливого, оставить в Москве! Да к тому же истребить южный говорок так и не удалось… Словом, Луспекаева отправили по распределению в Тбилиси – в русский драматический театр. Вместе с ним туда распределилась и молодая жена – Инна Кирилова.

Инна училась в “Щепке” на два курса старше Луспекаева и, говорят, тоже подавала большие надежды. Да только в итоге все ее силы ушли на заботы о “большом младенце”, за которого ее угораздило выйти замуж. То Паша до полусмерти напьется, то подерется с кем-то, то у него не выходит роль и он впадает в безумство (“О, дух, приди, приди!”,- кричал однажды Луспекаев, начитавшись Гетте и, конечно, восприняв историю с проданной душой совершенно буквально. Дух не явился, и Павел заплакал: “Никому-то я не нужен!”). Денег в семье вечно не хватало – даже когда Паша стал очень много зарабатывать. А еще он вечно выигрывал во всевозможные лотереи, и дом был завален всякими ненужными, но громоздкими и дорогостоящими вещами, вроде фарфоровых зверей или расписных кофемолок. “Что ж я могу поделать, если мне всегда везет!”, - оправдывался Паша. Так и жили, и рождение дочери Ларисы, по-домашнему Ляльки, мало что изменило…

Словом, Инне было не до карьеры. В Тбилиси она еще играла героинь, а вот в Ленинграде, в БДТ, куда мужа со временем пригласили работать, уже была “бабой у воды” (так в театре называют тех, кто выходит в массовке). После смерти Луспекаева ее вообще перевели в пошивочный цех, а потом и совсем уволили… Но все это позже, а тогда, в Щепкинском училище, гордая, талантливая, образованная Инна – подтянутая и строгая, с длинной косой (ни дать ни взять гимназистка дореволюционных времен) – поразила воображение Паши Луспекаева. Такие “барышни” всегда нравились ему, но Павел и представить себе не мог, что одна из них может полюбить его – большого, дикого, неотесанного… А вот поди ж ты, полюбила! А через месяц после свадьбы он, влюбленный и счастливый молодожен, благоговеющий перед своей прекрасной женой, вдруг пропал из дома на неделю. Оказалось – загулял с какой-то случайной девицей из Ростова… Просто такие - развязные, загульные, пусть продажные, зато развеселые, нравились Луспекаеву не меньше “гимназисток”. Человек крайностей, человек зигзага, что с него взять! Конечно, Паша вернулся, и валялся в ногах у жены, и бил себя в грудь, и каялся… Инна простила, как потом еще много раз прощала. А Павел частенько плакал пьяными слезами на чьем-нибудь случайном плече: “Моя Инка – святая! А я - подлец”.

Как-то раз Луспекаев три дня подряд пропускал репетиции. Товстаногов велел узнать, не приехал ли в город Пашин закадычный дружок Евгений Вестник. Оказалось, что Весник не при чем – просто Луспекаев смертельно влюбился в гастролировавшую в Ленинграде Аллу Ларионову. Вообще-то она сразила его своей зефирной, светящейся, белоснежной красотой несколькими годами раньше, еще в Тбилиси, когда приезжала туда на гастроли. Да вот только тогда ему, начинающему актеру, что называется “не светило”, а вот теперь “расклад” выходил иной, и Паша просто взял и завалился к даме сердца в гостиницу “Европейская”, да так и не выходил из ее номера все три дня. Кому-то из приятелей Луспекаев рассказал: “Я по сто раз перецеловал каждый пальчик на ее ногах”. На пробах “Бега” он влюбился в актрису Татьяну Грач. Он должен был играть генерала Черноту, она – его “походную жену” Люську. “Так, как я, никто не сможет по Парижу в подштанниках”, - убеждал Павел режиссеров Аллова и Наумова. Потом ситуация повернулась так, что на Черноту, к великому огорчению Луспекаева, был все же утвержден Михаил Ульянов.

Про Таню Ткач Павел не забыл и, договариваясь о съемках в “Белом солнце пустыни”, поставил ультиматум: “буду сниматься только вместе с ней”. Просьбу знаменитого артиста уважили, и Татьяна сыграла старшую жену Абдуллы.

БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ

Впрочем, кем-кем, а знаменитым артистом до самой премьеры “Белого солнца” Луспекаев себя не чувствовал, и от этого даже страдал. Однажды в конце 1969-го года в Москве между ним и Михаилом Козаковым произошел такой, или почти такой разговор:

- Ты, Миша, знаменитость… А я популярным артистом был только однажды. Позарез нужны были деньги, ну и снялся я в противопожарной короткометражке. Думал, никто ее и не увидит! И тут в Ленинград привезли один западный боевик; все, конечно, бегали смотреть. А вместо киножурнала приклеили к нему меня: после пожара, возникшего из-за непотушенной сигареты, прямо в камеру тычу и говорю: “Это должен помнить каждый!”. В общем, на каждой репетиции шуточки: “Помним, Паша, помним. Дай, кстати, закурить”. Вот и вся моя популярность… Не везет мне! Ленинградские театралы, конечно, меня знают, но сколько их, этих театралов? Редко-редко бывает, чтобы кто-нибудь меня на улице узнал… А тебя в хороших фильмах снимают, на всю страну знаменит!

- Паша! Про тебя, между прочим, сам Лоуренс Оливье сказал, что ты – гений, а вот про меня он ничего не говорил…

- Ну да, сказал. А для миллионов зрителей я все равно считай что никто. Вот скажи: когда тебя все-все узнают, это же пустячок, а приятно?

- Да брось ты, Паша, чушь все это. Знаешь, как у Пастернака: “Быть знаменитым некрасиво… Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех…”

- Да что вы все, Юрские, Козаковы и прочие Рецепторы, чудите со своими стихами! Роли бы лучше учили! И потом, что там твой Пастернак не говори, а быть знаменитым приятно. Приятно, и не спорь! Вот смонтируют “Белое солнце пустыни”, тогда посмотрим! Может, я тоже знаменитым стану, не хуже тебя!

Прошло несколько месяцев. Мартовским, солнечным, счастливым днем 1970-го года к Козаковым приехал Луспекаев – в пальто с бобровым воротником, в широкой белой кепке-аэродроме (не даром по документам он числился армянином). В одной руке – тяжелая палка, с которой он никогда не расставался. В другой - три билета в кинотеатр “Москва”, на “Белое солнце пустыни”: “Бери дочку, Миша!” Всю дорогу Павел нервничал:

- Нет, Михаил, тебе не понравится. Вот дочке твоей понравится. Катька, тебе нравится, когда в кино стреляют?

- Успокойся, Паша, я тоже люблю, когда в кино стреляют.

Фильм начался. Верещагин на экране еще не появился, но за кадром зазвучал мотив песни Окуджавы и Шварца (“Ваше благородие, госпожа удача”). Паша просиял: “Моя темочка! Хороша?” Через несколько минут на экране крупно - ставни, сквозь щель в них – огромный глаз Верещагина. Луспекаев восторженно, как ребенок, толкает Козакова локтем: “Смотри, какой у него глаз!”

После просмотра Павел не шел – летел, почти не опираясь на свою палку: “Узнают! Все узнают!”, - ликовал он. “Теперь тебя уже никогда не забудут, - сказал Козаков, поддавшись восторженному луспекаевскому настроению. – Журналисты станут брать у тебя интервью, фотографы замучат вспышками. Привыкай”. “Да, буду привыкать”, - обещал Павел. Жить ему оставалось всего один месяц. Ни проинтервьюировать, ни сфотографировать толком его так и не успели…

…Евгений Вестник рассказывает, как той же весной 1970-го года бродил с Луспекаевым по Ленинграду. Три часа, безлюдный Невский проспект, присели на скамеечку около Гостиного двора. Павел спросил: “Палка моя нравится? Я с ней много киллометров по пустыне прошел, когда в “Белом солнце” снимался. Теперь это мой талисман. Чувствую, если потеряю, ей-богу, не смейся, умру!” Подошла компания молодых людей: “Спички есть?” “Есть. Пожалуйста”. Покурили. Шумно подошли и шумно ушли. Собрались идти и Луспекаев с Весником. “А палка?” - спросил побледневший Павел. Палки не было. Дорогой в такси Луспекаев тихо плакал.

Потом он снова уехал в Москву – сниматься у Козакова в фильме “Вся королевская рать”. Несколько сцен отсняли, потом у Луспекаева образовался перерыв в несколько дней. Михаил Козаков вспоминает, как 17 апреля в час дня Луспекаев позвонил ему из своего номера в гостинице “Минск”:

Вот сижу тут в номере модерн. Как ни повернусь, все обо что-нибудь задеваю. Мне в “Пекине” больше нравилось, просторней…

Паша, ты где вчера был? Я тебе целый день звонил.

- А, приятелей из Еревана встретил. Потом расскажу. Скучно в номере сидеть! Сейчас Танюшке Лавровой позвоню, попрошу кефиру принести. Жаль, ты занят. У тебя какая сцена? С Ефремовым? Ну ладно, а завтра мой черед.

Через два часа кто-то пришел на съемочную площадку и сказал, что Луспекаев умер от разрыва сердечной аорты.

Ирина ЛЫКОВА

P.S. В фильме “Вся королевская рать” роль Вилли Старка сыграл Георгий Жженов. Сыграл прекрасно, но те, кто видел сохранившиеся на кинопленке разрозненные сцены со Старком-Луспекаевым, говорят, что это несравнимо…